Как иные не любили зиму за ветра, забирающиеся в щели, выстуживающие дом и забирающие все припасы из кладовой, Йеннифэр из Венгерберга не любила лето за обманчиво вечный праздник, который всё тянулся и тянулся — молодым вином и тягучей песней перебирался из вечера в вечер, будто каждое следующее “завтра” было лучше, чем всякое “сегодня”, и у жизни не было никаких швов, наспех стягивающих полотно, прореженное потерями, сожалениями и непоправимыми выборами.
Йеннифэр не доверяла лету — никак не могла привыкнуть к тому, что нечто в мире может быть настолько безоблачно, безбрежно, на сколько хватает глаз хорошо. В Корво Бьянко, сколько она здесь была, обсуждали исключительно виноград и вино: плох ли или хорош, повредит ли отсутствие дождя урожаю и не побил ли листья ночной ливень… Виноградовые проблемы пробирались в её собственную жизнь услышанным под окнами ранним утром говором местных баб, рассудительным голосом Варнавы Базиля и звоном бутылок в погребе, которых будто с каждым днём становилось всё больше и больше.
Ей бы хотелось узнать, поверил ли Геральт в это вечное туссентское лето, но никогда не хватало духа спросить. Ну не портить же сюрприз собственного приезда этой глупостью? И не между поцелуями, что уводили их из столовой в его спальню, же спрашивать, верил ли ведьмак из Ривии в то, что хоть разок в жизни — и до самого конца этой жизни — у них всё может быть х о р о ш о.  Сама Йеннифэр не верила.
Она могла позволить себе забыться ненадолго, но и только. Могла увлечься поцелуями. Могла сбежать от неотвратимости по новым тропкам ещё не изученных ею шрамов ведьмака. Могла отвлечься на то, чтобы отчитать его за эти глупости в Велене, которые только чудом, Геральт, дурья твоя башка, законились хорошо! И чем ты вообще думал, а хотя не отвечай, и так знаю, что в башке у тебя пусто и ничего хорошего нет. Могла даже захмелеть от молодого вина Сепременто и согласиться как бы между прочим с кем-нибудь, что тот урожай, последний перед гибелью старейшей виноградной лозы Корво Бьянко, был не так уж и хорош. Могла. Но всё равно всегда помнила, что лето, как и зима, как и любое время года, имеет свойство заканчиваться и ускоряться, едва перемахнув за середину.
Только Йеннифэр всё никак не могла отыскать в Туссенте эту середину — было неясно, где начало и конец, что уж тут говорить об идеальной точке между ними. Может, середина была тогда, когда она сдалась и заказала в Боклере голубое с тёмно-синим подкладом платье. Может, когда заставила Варнаву Базиля вытащить ей кушетку на улицу и поставить её в тень. Может, когда устала рыться всякий раз в сундуках и разобрала их самолично, угробив на это пол дня и получив странное удовольствие. Может, может, может… Может, она уже всё пропустила и за это скоро расплатится. Так шептала ей через плечо на закате девчонка-горбунья, а Йеннифэр шикала на неё, откладывала очередную книгу, в которой тоже было вечное лето, и возвращалась в постель.
И всё-таки она поняла, где была середина. По опыту знала, что как ни выискивай этот момент, он будет всё ускользать и ускользать, как блики на воде в ручейке, делившем Корво Бьянко надвое, а потом вдруг догонит тебя сам. Догонит и огреет по голове как следует.
В то утро Йеннифэр проснулась на рассвете в прекрасной тишине — в тот бесценный час, когда за окном уже было светло, но безмолвно и безлюдно. По привычке потянулась на другую половину, ища спину ведьмака, но обнаружила лишь пустоту и холодную простынь. Ничего в этом не было из ряда вон выходящего, потому что Геральт часто вставал раньше неё ещё с начала времён, но Йеннифэр всё равно подумала: вот и проснулась. Вот и это лето подходит к концу.
Она встала с постели и, помедлив, постояв босыми ногами на тёплом, словно изнутри согретом полу, передумала одеваться, а вместо этого стащила с постели простыню, которой укрывалась, и накинула её на манер тоги. Никто её утром здесь не увидит. А если увидит, то великое ли чудо в Корво Бьянко — красивая и не очень одетая женщина? Будто кто-то тут не знает, зачем она приехала к Геральту и чем они заняты долгими и светло-звёздными ночами.
Геральт нашёлся на улице, хотя нашёлся, конечно, не то слово. Он просто был во дворе и никуда не терялся. Совершенно и удачно один. Как будто этот придуманный излёт придуманного Йеннифэр лета был у них двоих. Как последний, а, шепнула на ухо девчонка-горбунья.
— Вспомнила с утра, — обнимая себя руками, чтобы спрятаться от утренней уличной прохлады, говорит Йеннифэр вместо “доброго утра”, — как в Ринде ты думал для меня глупые мысли о том, какой будет наша жизнь когда-нибудь никогда. А теперь сама их думаю. И они мне не нравятся. Не умею.
Он-то всегда думал, что она вечно от него что-то скрывает. Что за каждым её словом есть какая-то другая правда или прозрение — знание, что открыто ей, но скрыто от него. Что она всегда будет знать как и что. А теперь это она пришла к нему за прозрением и знанием, которое ей неведомо. Потому что она наперёд умеет видеть другое — не беловолосую девчонку и ведьмака, не дом и вечное лето, а только морок, ложь да чужую кровь, что временами смешивается с родной.