Land of a Thousand Fables

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Land of a Thousand Fables » darkside » resonance [ca. 1268]


resonance [ca. 1268]

Сообщений 1 страница 12 из 12

1

https://forumupload.ru/uploads/001b/72/8d/3/505372.png

andrea wasse – sinners and saints

emiel regis terzieff-godefroy x dettlaff van der eretein
circa 1268 [toussaint, nilfgaard]

отзвук.

2

Туссент был похож на волшебный и прекрасный сон даже для того, кто жил жизнью вечной. Поздняя осень, словно разделяя эту необычно юную привязанность Эмиеля Региса, была к этому краю более благосклонна, чем к любому другому известному месту подлунного мира. Туссент рядился в изумрудную зелень и золото, сиял, словно полотно жизнерадостного художника, на котором еще не обсохли краски, пел и пах хмельным весельем. Аккуратные разноцветные домики здесь перемежались с пышными цветущими садами, и, взбираясь все выше и выше по склону Горгоны постепенно превращались в обнятые виноградными лозами виллы, выходящие фасадами на Сид Ллигад. Но драгоценным камнем боклерской короны был, разумеется, дворец – творение неизвестного эльфского архитектора, которое, следовало признать, по-настоящему расцвело под рукой архитектора нильфгаардского.
Эмиель Регис потратил на созерцание дворца издалека, из щедрой тени могучих деревьев на противоположном берегу Сид Ллигада, столько времени, что порой ему казалось, будто закрыв глаза, он мог бы увидеть руку Петра Фарамона, воздвигающую на развернутом на столе пергаменте небольшие террасы с ажурными беседками, остроконечные башни, изящные острые арки, дающие укрытие в жаркий полдень галереи и переходы и дивный мост, соединявший сию сказку с Площадью Спящих Рыцарей.
Сон, который впервые приснился придворному Диветафа, влюбил в себя и Фарамона и сбылся, осуществился и задержался наяву. С тех пор сон этот был хорош. Так волнительно хорош, что порой Регису хотелось пробудиться – из извечного опасения, рожденного многими десятилетиями, оставшимися за его плечами, что всякая волшебная сказка, всякая чудесная неявь затянувшись оборачивается кошмаром.
Регис временами оставлял своих спутников – ведьмака и его друзей – в их собственной прекрасной неяви и уходил к разрушенному эльфскому амфитеатру, который словно менял для него оптику и фокус. С высот захваченного глицинией остова ажурной арки Регис подолгу смотрел на Боклер, размышляя сначала о всяком в нем живущем, следом – о цели их путешествия, которая все отодвигалась и отодвигалась от Геральта, как он ни пытался ее приблизить, а затем – ни о чем конкретном и обо всем сразу. Созерцание Регис полюбил когда-то ровно за это – за изящное и безобидное упражнение блуждания мысли.
В старом амфитеатре, ко всему прочему, было еще одно, собственное очарование, которое не сумели бы понять его спутники, даже если однажды Регису бы удалось убедить Геральта отвлечься от жарких уст чародейки и прийти сюда с ним – пробудиться ото сна тоже. Старый амфитеатр был словно точкой на карте, разделявшей два мира: купающийся в солнце красочный Боклер будто здесь и обрывался, превращаясь за разрушенным полукругом зрительных рядов Сумрачный бор.
Густая чаща, что тянулась от Сансретуры, укрывала пологие холмы и склоны, и, по странной иронии, служила обрамлением для другого сокровища Туссента – мрачного, стыдного, кровавого сокровища, к которому взор Региса всегда тянулся напоследок и будто бы против воли.
Тесхам Мутна.
Регис знал, что когда-нибудь туда придет. И, как ему казалось, он даже в точности предугадал, как это будет – не из прозорливости, а потому, что ему словно было кем-то предначертано пурпурным туманом скользнуть сквозь непролазную чащу Кароберты, обратившись лишь у самых ворот твердыни. Из уважения – под самой первой давно опустевшей клеткой, хотя уважения к Тесхам Мутна он более не питал. Для таких, как он, крепость до сих пор пахла кровью и дурманила этим запахом не хуже, чем Эрвелюс, Фьорано и Эст-Эст вместе взятые.
Он вошел в крепость не спеша и без суеты – как гость. С неясным, не оформившимся пока ни во что сожалением смотрел Регис на могучие деревья, вонзившиеся в тело твердыни и упрямо проросшие сквозь него и из него, на разрушенную наполовину башню, которая еще на его веку наводила ужас на всякого, кто осмеливался устремить взор на Тесхам Мутна, на раскрошившиеся, заросшие травой ступени.
Он пришел, чтобы найти здесь что-то, чему в нем не было названия, словно Тесхам Мутна могла ответить ему на вопрос, которого Регис пока и сам не знал. А может быть, он пришел сюда, чтобы снова сменить оптику, но, не найдя в себе сил признать, что старые твердыни глухи и немы, прикрылся благородным порывом. Как всякий человек. Все же жизнь бок о бок с людьми не проходит даром. И даже, судя по всему, учит другому отношению к ощерившимся разбитыми окнами и заржавевшими баллистами крепостям.
Регис поднялся на площадку, которую не помнил никакой другой. Большое, как и все здесь, травой поросшее пространство казалось ему неизменным. Словно ровно так и было всегда. Хотя когда-то меж перебитыми зубцами наверняка торчали орудия, а его соплеменники, глядя на раскинувшийся внизу Сумрачный бор и невидимую глазу границу между ним и обласканным солнцем Боклером, видели совсем другое – мир жалкий, несправедливый и беспомощно воинственный.
Он зачем-то оглянулся на башню, из которой всякая жизнь ушла так давно, что она успела не только обрушиться наполовину, но и обзавестись трухлявыми, давно забытыми строительными лесами, но ничего к этой башне не почувствовал. Тесхам Мутна была под землей, а не над ней. Это было известно каждому, кто имел кровное право войти.
Регис снял свою дорожную сумку и сел на уцелевший зубец. В Тесхам Мутна все приобретало первобытную ясность – такую, о которой они подзабыли со времен Сопряжения Сфер. Здесь все ощущалось острее – бытие, явь и неявь, кровь, ты сам и чужое присутствие.
— Неожиданная встреча, — не оборачиваясь, спокойно сказал Регис. В Тесхам Мутна его соплеменник не сумел бы застать его врасплох, хотя Регис, признаться, был удивлен. Удивляться он тоже научился у людей и ценил их за эту способность, присущую лишь тем, чье бытие конечно настолько, что неловко поджимает сроками приблизительно с самого рождения.

3

Детлафф не мог оценить всей красоты Туссента. Боклер казался вампиру вычурным, а виноградники и повсеместное пьянство смутно напоминали о пирушках, которые закатывали соплеменники ван дер Эретайна в ещё нежном возрасте. Детлафф считал, что жители Туссента могли потратить свою и без того короткую жизнь на что-то более стоящее.

Избегать Туссента вовсе, впрочем, ван дер Эретайн не мог и не хотел. Вид возвышающейся над югом нильфгаардского княжества горы Дьявола бередил душу – насколько волнение вовсе было доступно высшему вампиру, – и воскрешал воспоминания о темных временах, до которых обычно не было дела смертным, проживающим среди обильно цветущих лугов и сочащихся липкими соками виноградников.

Детлафф мог найти путь в Тесхам Мутна с закрытыми глазами, ведомый едким запахом человеческой крови, которой было пролито в стенах древней крепости не мало. Ван дер Эретайна мало беспокоило количество вскрытых людских глоток, из которых лилась кровь на потеху сбрендившему вампиру, однако самого Хагмара, с чьим именем была неразрывно связана история здешних заброшенных руин, Детлафф презирал за несдержанность и слабость. Человеческая кровь была тепла и сладка, но ван дер Эретайн не считал достойным терять ради неё голову, как это делали большинство его сородичей.

Сизовато-бурый туман застлал тонкой пеленой левый берег Сансретура и пошатал ветки многовековых деревьев, прежде чем исчез в густой чаще лесов Кароберты. Невидимый невооруженному взгляду и передвигаясь все ближе к вампирской обители, Детлафф слышал их – стаи фледеров и копошения гаркаинов, вскапывающих могилы и разворовывающих склепы на кладбище Мер-Лашез. Детлафф относился к касте низших вампиров снисходительно, не находя удовольствия в их низменных потребностях и отсутствии утончённости, но предпочитал их присутствие вульгарной людской массе, заполнявшей улицы Боклера и соседствующих поселений. Старая тюрьма обещала стать оплотом спокойствия, прибежищем, где обычно не осмеливались находиться представители человеческой рассы.

Кровавый дым ворвался в обитель через парадный вход, клубясь в насыщенных алых оттенках – и в следующее мгновение Детлафф, приняв человеческий облик, вступил на остывшую землю. Вампир втянул в лёгкие воздух, пропитанный закостенелым страхом, и огляделся, проходя вглубь поросшей травой и лесом территории. Звуки и запахи человеческого поселения остались вдалеке, и древний вампир почувствовал забытый за день покой, несмотря на то, что его острый слух улавливал любой земной шорох или трепет птичьих крыльев высоко над руинами.

Детлафф обернулся дымкой снова и взметнулся к зубцам, не ища встречи как таковой, но проявляя интерес к стечению обстоятельств.

Вампир бесшумно зашагал по площадке, когда его соплеменник нарушил молчание.

– Немногие возвращаются на эти земли, – спокойно ответил Детлафф, разглядывая затылок Эмиеля. Низкий и бархатный мужской голос был подхвачен попутным ветром и развеян среди руин.

Ван дер Эретайн подошёл ближе, показываясь из-за плеча Региса. Вампир встал подле сородича, сохранив вежливую дистанцию.

– Что привело тебя в Туссент? – спросил Детлафф, переходя с нильфгаардского диалекта общего языка на речь, которую мог понять лишь другой высший вампир и которой ван дер Эретайн не пользовался уже несколько лет. Если Регис считался изгоем из-за своей любви к роду человеческому, то Детлафф всегда был приверженцем отшельнического образа жизни по собственному выбору.

Тонкие и бледные губы вампира вдруг тронула слабая улыбка.

– Рад тебя видеть, Эмиель.

4

У них обоих за плечами была жизнь достаточно длинная для того, чтобы они в самом деле могли испытывать искреннюю радость от встречи. Их радость, впрочем, все равно отличалась от той, что испытывал, предположим, Геральт, неожиданно столкнувшись на Пути с Лютиком. Для такой радости они были слишком стары и неповоротливы, слишком хорошо знакомы с закономерностями, которые управляли вселенной.
Встречая соплеменника – Детлаффа – Регис мог оценить деликатность его появления, ненавязчивость общения, изящную простоту их древнего диалекта, который роднил их ничуть не хуже, чем принадлежность к одному виду и к одному племени. Это все были маленькие, критически недостаточные удовольствия для человека, потому что люди, по наблюдениям Региса, привыкли жить жизнь концентрированную, сосредоточенную на ярких и по возможности не очень двусмысленных проявлениях чувств, но также и удовольствия, вполне удовлетворяющие потребности в общении высшего вампира.
Что в Тесхам Мутна позабыл Детлафф? Пришел, как и он, почтить память о том, что забывать не следовало, даже имея в распоряжении вечность? Заглянул, почувствовав его присутствие? Любопытство, Эмиель. Очередная твоя человеческая черта.
— Взаимно, друг мой, — Регис улыбнулся, лишь едва приподняв уголки губ, и встал, машинально отряхнув камзол. – Я полагаю, это упущение для многих, кто в эти земли не возвращается.
Детлафф всегда был поблизости к своему народу, но никогда, пожалуй, по-настоящему вместе с ним. Это вызывало у Региса интерес даже прежде, чем он мог бы уличить себя в обыкновенном человеческом любопытстве. Пожалуй, с тех пор как, проведя полвека в вырытой людьми могиле, он принял решение отказаться от теплой, восхитительно вкусной, с приятной горчинкой страха человеческой крови. Тогда из обыкновенного отшельника Детлафф вдруг превратился в вампира с позицией, которую Регис прежде недооценивал, но до некоторой степени собирался перенять.
Признаться, лучшей компании в Туссенте, чтобы пробудиться от наваждения его обманчиво сказочного облика, было невозможно пожелать, и Эмиель вдруг на краткий миг – в самом деле краткий, в соизмерении со всем остальным – почувствовал себя молодым и разговорчивым.
— Я здесь с друзьями, — скользнув взглядом по фигуре Детлаффа, словно выискивал подсказку, что привело сюда его самого, отозвался Регис и, не помрачнев лицом, добавил. – Мой друг ищет дочь, давно и безуспешно. В Туссенте мы ждем теперь… продолжения пути.
Детлафф, кажется, был невысокого мнения о людях. Должно быть, считал их не более чем суетливыми прожигателями жизни, к тому же, невысоких моральных качеств. Не то чтобы Регис не мог этого понять – отчасти, пожалуй, он даже разделял это убеждение старого знакомого, но в полной мере согласиться все равно не мог. Те друзья, к примеру, с которыми и ради которых он вернулся в Туссент, были людьми – и нелюдьми – в высшей степени достойными. Такими, к которым Регис испытывал, пожалуй, даже особенную, теплую привязанность с легким отзвуком грусти – долго продлиться их дружба, по понятным причинам, все равно не могла.
Будь это в юрисдикции Региса, он предпочел бы не ждать. Туссент пьянил их всех слишком сильно, слишком навязчиво предлагал им разнообразные удовольствия, и за этим, к превеликому сожалению, даже Геральт уже постепенно переставал различать обман. Это было опасно и недопустимо. И тем опаснее и недопустимее, что Регис и сам чувствовал, как его голова хмелеет в Туссенте и разум становится куда ленивее, чем обычно.
— А что ты ищешь в этих краях? – спросил Регис, отводя взгляд от силуэта Дун Тынне, который почти растворился в повисшей вдали дымке. У вампиров не было праздного любопытства. В этом смысле, по крайней мере, как казалось Регису, он были устроены чуть более прямолинейно и просто, чем люди. Спрашивающий желал услышать ответ, а отвечающий имел право от него воздержаться.

5

Детлафф не любопытствовал. Он более не удивлялся, но и не лукавил о том, что вряд ли что-либо могло удивить его спустя долгие годы. Порой казалось, что Детлафф искал именно её – жизнь, сладко текущую по человеческим венам бурным потоком, – но он всегда держался от неё достаточно далеко, даже если был обманчиво близко.

Облегчением было то, что ван дер Эретайну было не нужно делать вид, что его чрезмерно интересовал разговор с сородичем: высшие вампиры были выше условностей, вынуждающих людей разменивать свою и без того короткую жизнь попусту, но их отсутствие не делало общение примитивным. Если такой вампир, как Регис, мог опуститься до человеческого общения, то образ общения, доступный высшим вампирам, не мог быть в полной мере постигнут людьми – даже на смертном одре они оставались для того чересчур юны.

Слушая Эмиеля, Детлафф продолжал смотреть на Туссент, раскинувшийся под его ногами, и на небо над ним, испещрённое звёздами, тонущими в безоблачной лазури. Если бы Регис мог наблюдать за своим сородичем чаще, то непременно бы заметил, что Детлафф давно не выглядел столь умиротворенно – был ли то ветер, стенающий об обветшалый скелет Тесхам Мутна, или волчьи зубы, обгладывающие застарелые кости у подножья мрачного замка, что успокаивали вечную душу.

Детлафф не шевельнулся, когда наивное, человеческое понятие, оброненное Регисом, пробудило в нем забытое чувство – интерес. Ван дер Эретайн не был удивлён тому, что Эмиель позволял себе называть людей друзьями, но раз за разом Детлафф словно бы надеялся, что его сородич бросит нянчиться с человеческими детёнышами так, как обычно бросали не полезную для здоровья привычку.

– Почему твой друг считает, что его дочь жива? – обронил Детлафф, лишь в тот момент взглянув на своего соплеменника.

Ван дер Эретайн не сомневался в том, что напоминал Эмиелю о прописных истинах, но всё же произнёс вслух:

– Люди легко... ломаются.

Вампир не продемонстрировал ни неприязни, ни презрения, говоря о человеческой хрупкости. Детлафф мог осуждать пристрастия Эмиеля, но предпочитал держать свои выводы, какими бы те ни были, при себе. В остальном разговоры о людях обычно навевали на него лишь скуку.

Вопрос о целях его собственного визита был в своём роде неизбежен. Детлафф не стремился скрывать на него ответ, но ответил не сразу – по большинству из-за того, что он не преследовал какую-либо цель как таковую, навещая Тесхам Мутна. Визит ван дер Эретайна нельзя было назвать импульсивным в привычном, обыденном для человека понимании, но доля импульса в поступке Детлаффа все же была, заметная, вероятно, лишь глазу его сородича. На мгновение могло показаться, что вампир не знал, куда держал курс.

– Человеческое поселение показалось мне слишком шумным, – просто ответил Детлафф. Он понимал, что вопрос Региса был наверняка обширнее, но вампир не испытывал нужды говорить о себе. Если Эмиель был отшельником в основном среди своих, то Детлафф плохо уживался в обеих мирах.

Губы ван дер Эретайна на мгновение тронуло подобие улыбки.

– К тому же, я успел подзабыть о том, как выглядит Туссент с высоты наших башень.

Детлафф не считал сказанное проявлением сентиментальности. Чувство, связывающее бестию с землями Тесхам Мутна, должно было быть гораздо глубже поверхностных и общепринятых понятий.

– Полагаю, это должно стоить тебе определённых усилий – быть среди людей, не поддаваясь жажде, – вдруг заметил Детлафф. Ван дер Эретайн знал, что этого не было в привычках Региса прежде – отказывать себе во вкусе свежей человеческой крови.

– Зачем ты помогаешь им, Эмиель?

Любой человек, находящийся в своём уме, должен был знать ответ на подобный незамысловатый вопрос.

В случае Региса и Детлаффа основной проблемой было, несомненно, то, что они не были людьми.

6

На языке, что был древнее этих стен и обеих их жизней, пусть даже и сложенных вместе, суета Туссента, оставшегося где-то внизу, за изломанным позвоночником стен Тесхам Мутна, казалась мелочной и не заслуживающей внимания даже Регису, при всем его заново открытом с помощью Геральта и его друзей сострадании, что уж говорить о Детлаффе.
Дружба, поиски дочери, любовь, верность, отвага, самоотверженность, сострадание, надежда, отчаяние, боль – все это было Детлаффу незнакомо. Незнакомо не по черствости души, не по собственному выбору, не по отличию их племени. Незнакомо – как незнакомо это было и самому Регису, потому что им обоим была уготована жизнь такая длинная, что всякое переживание в ней становилось лишь каплей в бездонном море. Каплей, что остается на ладони, когда достаешь из воды руку. Каплей, которой любуешься в солнечном свете пару секунд, пока до нее не дотянется жар вечного солнца.
Как объяснить надежду? задумался Регис, глядя на соплеменника. Детлафф смотрел куда-то вдаль – должно быть, тоже на Туссент, но едва ли на тот же, что видел перед собой Регис.
— Он не считает, — поймав взгляд Детлаффа, пожал плечами Регис и отыскал в их древнем языке то самое слово, что упрямо вело Геральта вперед. – Он верит. Люди легко ломаются, и правда. Но только в том, что касается костей.
Наверное, – чтобы сказать наверняка, нужна будет еще сотня-другая лет, конечно, — именно это так притягивало Региса к людям. Их упрямая способность верить во что-то, что, как и они сами, было заранее обречено и тронуто проклятием конечности бытия. Их настойчивая жажда жить, несмотря на то, что их жизнь составляла всего один миг от вечности, и проще было умереть. Их любовь друг к другу, – мужчины к женщине, отца к ребенку, незнакомца к незнакомцу – что вела их вперед, к неизбежному концу, что та путеводная звезда.
Регису нравилось наблюдать за людьми, хотя привязавшись к ним однажды, как он позволил себе привязаться к Геральту, Лютику, Кагыру, Ангулеме и Мильве, Регис неизменно начинал сожалеть об этом: подсчитывая за своих друзей их будущий короткий век и заранее готовясь к расставанию.
— Понимаю, — кивнул Регис, и тень улыбки скользнула по его губам. Он и сам устал от вечного праздника и шума людских поселений, и легко, даже слишком легко, мог вообразить, каково здесь было Детлаффу. – Отсюда Туссент кажется иным. Спокойным. Сиюминутным.
Отсюда Туссент, не сказал Регис, уверенный, что Детлафф без слов поймет, был все равно похож на их дом – на место, в котором когда-то задержалось, расселилось и, как могло, обжилось их племя Гарашам.
Регис все же решил сказать об этом, потому что собственные мысли на родном языке вдруг тщеславно показались ему красивыми и уместными в Тесхам Мутна, но Детлафф опередил его еще одним вопросом. По лицу Региса пробежала тень, но лишь на миг. Детлафф, как и всякий его соплеменник, как всякий его друг имел право на этот вопрос. И на все, что за этим вопросом могло таиться – от презрения до обеспокоенности, он тоже имел право.
Не сказать, к тому же, чтобы у Региса не было ответа. Ответ был давно. Не такой красивый и уместный здесь, как размышления об их племени, зато честный. Честный так, как могут быть честными слова того, кто живет вечно.
— Куда меньших, чем я ожидал, — признался Регис и повернулся к Детлаффу, прямо глядя ему в глаза. – Я пришел к выводу, друг мой, что мы переоцениваем человеческую кровь в качестве необходимой составляющей для поддержания нашей жизнедеятельности. И этот вывод, должен признаться, избавил меня от множества напрасных тревог. И телодвижений, — добавил Регис и улыбнулся, чуть приподняв уголки губ.
Второй вопрос, тот, что начинался с «зачем», был сложнее, как все вопросы, которые начинались с «зачем». Он требовал понимания, одинаковой системы координат, сходного опыта, возраста… Столько составляющих и переменных, что Регис ненадолго задумался, подыскивая ответ. Он не сомневался, что спросить Детлаффа побудили не любопытство и не насмешка, а обыкновенный интерес. Интерес того, кто, должно быть, смотрел на все исключительно с высоты вампирских башен – с высоты вечности.
— Мне их жаль, — наконец сказал Регис. – И они меня восхищают. Геральт, тот, что ищет свою дочь, идет вперед упрямо и настойчиво лишь потому, что верит, что она жива. И вера эта зиждется на слухах, которые до него доносятся, но в большей степени – на обыкновенной любви. Обыкновенной для него. И необыкновенной для меня. То, что мы проживаем вечность, они спешат прожить за полвека. В лучшем случае, если повезет, — за век. И это восхитительно любопытно, поверь мне. А порой – даже трогает глубже, чем ожидаешь.

7

***

Детлафф прикрыл глаза, аккуратно втянул носом соленый воздух и прислушался. Бушующее море билось о камни, покрывающие побережье Скеллиге; вдалеке, высоко над людским поселением били крыльями сирены. Летающие твари мало беспокоили Детлаффа, потому что им хватало ума не искать общества высшего вампира. Люди, в свою очередь, реже проявляли подобное здравомыслие, но местное поселение, на их счастье, было больше занято последним уловом, нежели охотой на ведьм. Это вынуждало Детлаффа быть терпимее к резкому запаху рыбы, пропитавшему ткани.

Их дом стоял на отшибе, давно заброшенный. Первое время, несмотря на запустение, Детлафф наталкивался на вещи, принадлежащие старым хозяевам – милые безделушки, которые мог ли бы тронуть за живое Региса, но которые мало беспокоили ван дер Эретайна. Отчасти из-за того, что Детлафф был обременён проблемами серьёзнее слезливых воспоминаний в последнее время.

Они с Эмиелем расстались в Тесхам Мутна без лишних слов, каждый – при своём мнении. Детлафф пытался, как водилось, не придавать встрече с сородичем большого значения, однако в этот раз его не покидало неприятное, нервное беспокойство, не свойственное старой душе. Обычно вампир предпочитал держаться подальше от чужих проблем и не судить рушения, принятые другими, но в этот раз ему не удалось остаться в стороне.

Детлафф не получил удовольствия от того, что его подозрения оправдались, когда нашёл соплеменника по стойкому запаху человеческой крови, тянущемуся от деревеньки, где Регис пировал, до самого Эббинга.

Регис, потерявший какое-то ни было обличие, вплавленный в одну из колонн замка Стигга, представлял собой зрелище для сильного желудком. На момент, когда ван дер Эретайн настиг остатки собрата, бойня давно стихла, а кровь, некогда фонтаном бьющая из разорванных Эмиелем тел, высохла, покрыв бурой пленкой холодный камень под ногами. Детлафф посчитал, что трепетные чувства, которые испытывал Регис к роду человеческому, не могли закончиться иначе, и эта мысль разочаровала вампира.

Детлафф знал, что печальное физическое состояние, в котором пребывал Эмиель, отнюдь не значило смертный приговор для соплеменника – лишь высший вампир мог оборвать жизнь другого высшего вампира; что ни в коем разе не облегчало положение, в котором находился Регис, но ставило Детлаффа перед выбором, который ван дер Эретайн не предполагал, что ему придётся когда-либо сделать.

Инстинкт, всегда вынуждавший ван дер Эретайна заботиться о своей стае, был виновником того, что мужчина покинул Эббинг лишь спустя несколько часов после трагического прибытия – после того, как Детлафф соскреб остатки соплеменника с различных поверхностей.

Вампир озаботился безопасным местом на Скеллиге и истратил немало времени, прежде чем Регис принял привычный мужчине облик. Процесс был изнуряющим и испытывающим терпение Детлаффа, но Эмиелю не на шутку свезло, что ван дер Эретайн не был импульсивен и умел ждать. По первости Детлафф вовсе не знал, были ли его действия правильными – прежде ему не приходилось выхаживать высших вампиров из состояния кровавого желе, однако инстинкт сделал своё чёрное дело.

В полдень, когда Эмиель пришёл в себя, – даже если сознание Региса все это время бодрствовало в той или иной мере, – Детлафф, казалось, был бледнее обычного. Чужая регенерация отнимала немало сил, и ван дер Эретайн начинал ощущать жажду.

Однако прежде вампир разрешил свой вопрос с надвигающимся обедом, его внимание привлек негромкий шум в одной из комнат; если бы не нечеловечески острый слух, Детлафф не придал бы этому значения.

Ван дер Эретайн оказался у нужного дверного проема спустя мгновение и стремительным шагом направился к поскрипывающей койке, стоящей в углу небольшого помещения. Вампир остановился, цепко наблюдая за состоянием Региса, как делал это каждый день на протяжении последних месяцев.

– Тише, Эмиель, – пробормотал Детлафф, подавая ладонь сородичу, – ты все ещё слаб.

8

В начале была темнота.
Темнота опустилась на Региса не в одночасье. Она пришла, как приходит ночь, густея сумерками по углам сжавшегося мира Региса, и принесла с собою долгожданное облегчение. До темноты и будто прежде всего, что Регис помнил, была обжигающе белая, пронзительная вспышка, взорвавшаяся у него в голове болью, разорвавшая его на миллиарды частиц. Каждая из этих частиц чувствовала боль одинаково сильно. Так, словно вся боль мира от Сопряжения Сфер предназначалась ей одной. А потом частицы, боль и всё, что Регис мог назвать, всё сущее и вещное в его жизни, соскользнуло в темноту.
Было непривычно пребывать в мире, в котором не родилось ещё ни слова, ни понятия. Регис был свободен, как никогда на своём веку, но его свобода покоилась в саркофаге посмертного существования – в нигде, в никогда, в небытии, которое тоже ещё не обрело своего имени. Ведь даже «ничего» — это преждевременное заключение. «Ничего» — это тоже имя.
В темноте мир кажется то юным и первоначальным, то безвозвратно постаревшим и выцветшим до темноты; то яростно алчущим имён, то столь же яростно их отвергающим. Он – созвездия, вспыхивающее в непроглядной неподвижности. Он мёртвый свет, льющийся сквозь время, от неназванного и неназываемого. Он средоточие холода и тьмы. Он невозвратная молодость и бесконечная старость. Он то, что названо, и то, что названия не имеет. Ничто и всё. Но больше – всё же ничто.
Когда в темноту протягивается чужая рука, Регис чувствует благодарность и страх. Они возвращаются к нему одновременно, называют себя, определивают себя размерами его тела и помогают таким образом самому Регису установить эти пределы заново. Он снова размером с человека, будто частицы, то кружившие, то висевшие в темноте, вновь сложились в единое целое. Не понять, в первоначальное целое или новое, но Регис всё равно испытывает благодарность. И – страх.
Регис даёт имена всему заново, не задумываясь, верные ли то имена, или он просто извлёк их откуда-то из воздуха. Ему просто снова нравится возможность понимать, что смятение, поселившееся в душе, — это страх; и чувство, щекочущее кончики пальцев – тоже страх; и то, что видишь, когда смотришь в темноту, — снова страх; а непроглядность существования – это и есть темнота. И в этой темноте Региса отыскала чья-то рука.
Он находит Детлаффа в темноте, и от радости и благодарности, которые Регис чувствует, темнота расступается, выпускает его в пахнущий солью, рыбой и морем мир, щекочущий сквозняками сквозь неплотно забитые щели дома. Регис мёрзнет как никогда в жизни – с чувством глубокого удовлетворения от того, что смертный зимний хлад пробирается в его тело, но не остаётся надолго, а послушно исчезает, стоит только поплотнее закутаться в одеяло.
Он должник Детлаффа. Регису стыдно, что у него нет то времени, то сил, чтобы об этом Детлаффу сказать. Они мало говорят: недолго и только по простым, понятным делам. Сядь, ешь, подожди. Регис ждёт с когда-то несвойственным ему терпением – кротким и покорным, таким, что он видел когда-то в Новиграде у истинных, не облечённых властью жрецов Вечного Огня. Регис ждёт, потому что другого выбора у него нет. Он ждёт и слушает мир.
Мир за пределами их дома шумит морем, изредка отзывается человеческими голосами, и постепенно Регис понимает, что они среди рыбаков и, наверное, среди друзей. По крайней мере, они с Детлаффом здесь уже немало времени, а голоса так и не смолкли и даже не стали тише – значит, всех устраивает соседство. От этого беспокойство Региса затихает. А может быть, от того, что проблему такого порядка он не сможет решить при всём желании.
Иногда Регису хочется встать. Иногда ему кажется, что он уже может. Он пробует в одиночестве, пока Детлаффа нет рядом. Пробует неловко, опираясь то на кровать, то на покосившийся прикроватный столик со свечой, то на самого себя, но раз за разом терпит поражение. Он слаб, и слабость хранит его от самонадеянной глупости.
Однажды утром Регис пробуждается ото сна.
Он лежит и ждёт, когда его разум привычно заполнит сумрак сна, но в голове непривычно ясно. Ясность длится и длится, и Регис думает, что в этот раз, сегодня, на неё можно уже положиться.
Регис осторожно поворачивается набок – продуманное, многократно повторённое безо всякого продолжения движение, в котором Регис уже достиг определённого мастерства. Он лежит некоторое время и снова ждёт сумрака. Сумрак не приходит. Тогда Регис упирается одной рукой, но тут же замирает, чуя чужое присутствие, даже прежде, чем в самом деле переносит на руку вес своего тела.
— Этим утром, — охрипшим от долгого молчания и коротких разговоров голосом говорит Регис, — я необычайно бодр, друг мой.
Это не то, что Регис должен говорить сородичу, но ничего другого у него пока нет. Благодарность так долго живёт в нём, что кажется неотъемлемой частью его существа. Регису кажется, что поэтому он вкладывает благодарность во всё, даже в то, как он принимает руку Детлаффа, опирается на неё и наконец садится.
— Как долго?.. – спрашивает Регис, обрывая себя на полуслове. Он никогда не спрашивал – как долго. Никогда не уточнял – где. Никогда не требовал ответа – как. Теперь Регис надеется, что Детлафф поймёт по родству, без слов, что Регису важно знать.

9

Детлафф считал кровь поразительной субстанцией: струящаяся по человеческим венам, она заманивала своей сладостью и обещала блаженное забытьё – когда стоило бурой жидкости заструиться по телу, принадлежащему высшему вампиру, как густая кровь теряла свою легкомысленную привлекательность. Вязкая субстанция больше не походила на райский напиток: она отдавала полынной горечью и, остуженная низкой температурой бледного тела, склеивала губы, словно не давая рассказать древний, как Сопряжение сфер, секрет. Обычно высшие вампиры, впрочем, не стремились познать вкус крови своих собратьев, и мало что могло стать исключением для столь варварского действа.

Детлафф оказался связан собственной кровью с другим высшим вампиром впервые, и подобная связь не была похожа ни на одну другую, что прежде знал ван дер Эретайн. Вопреки тому, как щедрый жест мужчины мог выглядеть со стороны, Детлафф не искал ни благородства в своём поступке, ни благодарностей со стороны Эмиеля: несмотря на наличие выбора, с которым ван дер Эретайн столкнулся в замке Стигга, Детлафф раз за разом приходил к выводу, что выбора, на самом деле, у него не было – будучи отшельником, вампир всегда не в пример рьяно заботился о своей стае, и Регис был ее частью.

Детлафф подал Эмиелю руку и сжал мужскую ладонь накрепко, словно боясь навредить хрупким костям – что бы Регис ни бормотал о бодрости, Эмиеля ждали долгие недели, прежде чем наступило бы полное восстановление его сил.

Ван дер Эретайн, впрочем, смолчал, воздержавшись от замечаний в адрес чужой самостоятельности. Время обещало расставить всё по местам без постороннего вмешательства.

Детлафф выпустил широкую мужскую ладонь из своей и подошёл ближе, прислушавшись к сиплому баритону. Вампир сел на край ветхой кровати, ставшей пристанищем Эмиеля в последние месяцы, и всмотрелся в бледное лицо соплеменника.

Общее племя отныне играло гораздо меньшую роль в их отношениях, чем прежде. Детлафф, который зачастую держался поодаль от высших вампиров, находил происходящее в меру удивительным – при том, что удивить четырёхсотлетнего вампира было нелегко.

Детлафф долго молчал после того, как Регис задал терзавший его вопрос. Эмиель был прав: отныне ван дер Эретайн чувствовал сородича так, как ему было неведомо прежде – так, что столь обособленному индивиду, как Детлафф, это доставляло некое, отчасти неопределённое неудобство.

Мужчина закатал левый рукав рубахи, аккуратно подвернув манжет, прежде чем заговорил. Его мало беспокоили сквозняки, продувающие многочисленные щели хибары.

– Тринадцать месяцев, – сухо констатировал Детлафф, и из его уст столь долгий срок зазвучал чересчур обыденно. Впрочем, долгим срок мог показаться лишь тогда, вздумай Эмиель измерять его быстротечностью человеческой жизни.

Ван дер Эретайн не переоценивал прыткость своего сородича, но все же спросил негромко, воспользовавшись моментом:

– Оно того стоило?

Детлафф ждал простого, лишённого объяснений ответа. Философских бесед им должно было хватить с лихвой позже, когда Регис смог бы твёрдо стоять на ногах.

Вампир развернулся к другу всем корпусом, наблюдая – и чувствуя – состояние мужчины. Эмиель все ещё был бледной тенью себя прежнего, пусть отныне при всех конечностях.

– Голоден? – уточнил Детлафф, по привычке не размениваясь на длинные, полные фразы, долгое время не доступные Эмиелю прежде.

10

Относительность переливалась по мирозданию как густая успокаивающая настойка на ягодах, которую Регис когда-то делал для кметов. Когда её оставалось в бутыли совсем чуть-чуть, последние бесценные сладкие капли скользили по мутной стекляшке неторопливо, будто лениво, ловя отсветы свечей. Стоило ли оно того? Как посмотреть друг мой. Как посмотреть.
Память Региса только начинала сызнова растягиваться: она постепенно вмещала в себя названия всех сущих предметов, имена людей и кое-какие события, поэтому доверять ей так, как прежде, Регис не спешил, но всё равно почему-то был уверен, что такой разговор у них с Детлаффом уже был. Может быть, на изломанном позвоночнике Тесхам Мутна, где они встретились… Как давно? Больше года назад, выходит.
Регис пытался, но никак не мог вспомнить, что он ответил – если вообще ответил – Детлаффу в предыдущий раз.  Он только твёрдо помнил, что всё в мире относительно, и даже на жизнь можно смотреть по-разному, пока она переливается где-то в мутной бутылке мироздания тягучей капелькой чужой крови.
Стоит ли одна человеческая жизнь бесконечности в темноте и беспамятстве? Конечно же, нет. А две человеческие жизни? А три? Четыре? Регис подозревал, что если найти в себе физические силы смотреть ещё глубже в суть вопроса, то ответ будет: нет, нет и нет. Людям был отпущен короткий век, и они всячески старались сделать его ещё короче, проживая свои жизни утло и неумело. Они создавали так мало прекрасного и так много разрушали, что их жизни, если взвесить их на весах вечности, не стоили ровным счётом ничего. Кто-то строил дворцы в Туссенте, а кто-то – мог по одной своей прихоти сравнять с землёй целый город. Регис хотел бы помнить об этом меньше или понимать это не так хорошо, но не мог. Он слишком долго прожил с людьми бок о бок, и слишком много печалей утолила его настойка и смыл из чужой памяти самогон.
Он ведь и спас-то дорогую ему жизнь. Отдал свою жизнь, набрякшую от крови как пьянчуга от водки, за жизнь в бесконечность раз более короткую и в бесконечность раз более нужную. Он, Регис, тринадцать месяцев назад был на белом свете никому особенно не нужен: он прошёл вслед за Геральтом и его друзьями такой длинный путь, потому что чужое путешествие и чужие, одной короткой конечной жизнью определенные страдание, счастье и надежда, дали Регису смысл, которого в его собственном бесконечном бытии давно не было. Поэтому, вероятно, можно было считать, что Регис отдал жизнь за любовь отца к дочери и за то, чтобы их жизни длились отпущенный им срок, даже если он был мал. Ничтожно, драматически мал.
Регис убирает руку, которой опирался о тумбочку, и долго смотрит на Детлаффа. Взвешивает в уме каждое слово, что собирается сказать. Размышляет, стоит ли говорить вообще. Для Детлаффа всё это, должно быть, суета. К тому же – суета опасная. И та, на которую сам Детлафф потратил силы, которые могли пригодиться ему для чего-то иного.
— Я не знаю, — наконец признался Регис. Он попытался сидя выпрямить спину, чтобы размять затекшие мышцы, но вышло неловко: словно силы на миг опять покинули его тело, но потом всё же передумали и вернулись слабым, тусклым отблеском его недавней бодрости.
— Что стало с моими друзьями? Что было, когда ты меня нашёл?
Спросить бы ещё, как ты меня нашёл. Но Регис почему-то не очень хочет знать ответ. Он кажется не существенным. Как – это второстепенно для вампира. Как? По чутью. По наитию. По зову соплеменника. Потому что в Тесхам Мутна они тоже говорили о Геральте, а Детлафф был не глуп. Напротив, Детлафф был умён и осторожен. И благороден к тому же. До странности, до ущерба себе благороден.
Теперь, когда Детлафф сидит рядом, Регис не просто может его как следует рассмотреть, он может почувствовать Детлаффа. Не так, как прежде, в Тесхам Мутна и задолго до Тесхам Мутна, когда они оба были юны, а их племя ещё не было рассеяно по свету. Связь ощущается сильнее, глубже, чётче – что-то между ними уже прочерчено в памяти Региса и во всём его существе.
— Где мы? – задаёт Регис ещё один вопрос и замирает, прислушиваясь к миру, который снова пробирается в дом через все щели.
Регису кажется, что он оттягивает благодарность, которую Детлафф заслуживает. И ещё – оттягивает многие другие разговоры. Долгие и не состоящие из коротких вопросов и коротких, неутешительных ответов. Он не готов к такому и в этой неготовности страшно малодушен – Регис даже не хочет знать на самом деле, что стало с его друзьями, потому что в его памяти, постепенно приходящей в норму, как будто отыскались ещё не все имена. И обидно забыть кого-то важного. И ещё обиднее обнаружить, что кого-то важного он вспоминал зря – больше не пригодится.
Стена напротив смотрит на Региса привычным нагромождением склянок на полке. Подмигивает пристроенными с правого края, чтобы удобно было взять, выходя из комнаты, инструментами Детлаффа. Дом – забавно произносить это слово, имея в виду и строение, и что-то ещё, глубоко прорастающее в каждого, у кого этот «дом» хоть раз был, — кутает Региса в привычную темноту слабости и усталости и забирает на время все вопросы, которые он собирался задать.
Остаётся один вопрос. И он чрезвычайно прост. Голоден?
— Да. Не отказался бы перекусить.

11

Задавая свой вопрос, Детлафф не настаивает на ответе. Он не разделяет пристрастия Региса – особенно зная не понаслышке о том, куда те завели соплеменника, – но, как ни странно, может Эмиеля понять. Ван дер Эретайн наблюдает за людьми давно и пристально, даже если обычно не ищет их компании. Как ни странно, именно накопленные веками знания о людях помогают Детлаффу предположить, почему Регис делает то, что делает.

Задавая свой вопрос, Детлафф если и ждёт ответа, то не ждёт ответа простого – каким бы незамысловатым, казалось, ответ был для самого ван дер Эретайна. Стоили ли короткие, зачастую глупые человеческие жизни тех страданий, что перенёс Регис? Разумеется, не стоили. Будь то старики, женщины или дети, Детлафф не мог поставить какого-либо представителя человеческой расы выше сородича. Забавным и, более того, удивительным было то, что на подобное оказался способен Регис.

Ван дер Эретайн понимал слишком хорошо, за что Эмиеля могли недолюбливать им подобные. Понимал, что прочие высшие вампиры понимали Региса ещё меньше, нежели сам Детлафф.

При этом ван дер Эретайн не торопился оправдывать Эмиеля. Детлафф не был ни на его стороне, ни на стороне их сородичей. Регис был прав: ван дер Эретайн не был глуп и был осторожен, поэтому предпочитал стоять рядом. Наблюдал, делал выводы. Ждал. Ожидание, как таковое, не всегда ожидания оправдывало, но всегда имело конец, логичное завершение. Детлафф ценил и уважал своевременные окончания, будь то история или чужая жизнь.

Что касалось жизни Эмиеля, то своевременным её окончание Детлафф назвать не мог, если бы Регис погиб, размазанный по стенам замка Стигга.

Несмотря на отсутствие ожиданий, ответ Региса застал ван дер Эретайна врасплох – всего на долю мгновения, но этого и без того было чересчур, беря во внимание многовековой жизненный опыт вампира. Детлафф видел многое, ещё большее мог предположить. При всем при этом ответ Региса на его, казалось бы, незамысловатый вопрос стал для мужчины неочевидным.

Причиной тому, возможно, было предположение, что своей жизнью обычно не рисковали, не подумав, ни вампиры, ни люди, пусть Детлафф и не был высокого мнения о последних. Совершенно точно, однако, не жертвовали своей жизнью подобным образом высшие вампиры ради людей. Говоря точнее, обычно не жертвовали ею вовсе.

Несмотря ни на что, Детлафф не переспрашивает Региса. Не требует большей определенности, даже если ван дер Эретайн, в каком-то смысле, имеет на это право; имеет право знать ответ на поставленный вопрос после месяцев, которые он потратил, выхаживая соплеменника.

Детлафф считает, впрочем, что нет определённости даже в этом – в его праве знать. Нет из-за того, что он принимает это решение самостоятельно – привести Региса в чувство. Эмиель оказывается прав ещё об одном: ван дер Эретайн порой взаправду не к месту благороден.

Детлафф, впрочем, не настаивает ещё по одной причине: он чувствует, что настаивать не стоит. Отчего-то знает, что сейчас не время и не место. Знает, что Регису, вероятно, потребуется время, чтобы преобразить «не знаю» в более определённое понятие. Потому что так же остро, иначе, чем прежде, как Эмиель чувствует Детлаффа, ван дер Эретайн чувствует самого Региса – отныне не просто соплеменника, но кровного брата, если Детлафф осмелится воспользоваться столь человеческим определением.

Всё снова идёт своим чередом, когда Эмиель признаёт вслух очевидное – то, что он голоден. Детлафф не сомневается в этом и прежде, потому что проходит достаточно времени с его последней трапезы, а Регис всё ещё слаб.

Мужчина отвлекается, не торопясь отвечать на вопросы Эмиеля, и надрезает собственное запястье, подставляя небольшой кубок. Детлафф делает это обыденно, уже смирившись с ходом вещей за последние тринадцать месяцев – даёт Регису кормиться собственной кровью, потому что это – единственное, что может помочь сородичу. Кровь вампира была не столь сладка на вкус, как человеческая, но была необходимостью, выражаясь людски – лекарством, если Эмиель хотел выжить.

Детлафф передает бокал Регису без лишних расшаркиваний – Эмиель все ещё был чересчур слаб для подобия цивилизованных пиршеств – и возвращается мыслями к трепетным вопросам Региса о друзьях. Понятие о «друзьях» кажется ван дер Эретайну столь человеческим, что всё ещё режет слух.

– Твои… друзья, – Детлафф делает небольшую паузу не намеренно, не преследуя желание оскорбить или преуменьшить чужую значимость, но из-за банальной непривычки; он не произносит подобные слова вслух часто, если произносит их прежде вовсе. Он смотрит на Региса внимательно, оценивая состояние соплеменника, но отвечает честно:

– В замке было много крови, Регис, и много человеческих тел. Я не смогу сказать наверняка, что стало с твоими друзьями.

Детлафф отзывается о событиях многомесячной давности спокойно, но отчего-то на мгновение ощущает странный, непривычный дискомфорт из-за того, что не может рассказать Эмиелю больше.

Детлафф смотрит на Региса внимательно, как и всегда. Он оценивает состояние старого друга, когда предлагает внезапно, чересчур смело:

– Если ты готов, мы можем выйти на улицу. Я покажу тебе, где мы.

Детлафф предполагает, что запахи улицы, просачивающиеся морозными потоками изо всех щелей, должны были рассказать Регису об очевидном – о том, Скеллиге если был не под их ногами, то совершенно точно – где-то рядом.

12

"I strive to live like a person,
and it means that I have ceased to feel good among people
as well as among my own."

Регис долго молчал, опустив взгляд на кубок с кровью Детлаффа, который он по-прежнему держал в руке, словно собирался вот-вот из него пить. Нет, не собирался. Кровь в кубке была тёмная, густая, неподвижная – ничего общего не имеющая с кровью живого человека вообще и с той, что осталась на ступенях замка Стигга в частности. Кровь в кубке напоминала о том, что бессмертие бережёт от многих тягостей и печалей: освобождает от мучительной горечи разлуки, щемящей боли потери, нежной грусти угасшей любви… Хотя нет, не освобождает – бессмертие тяготит.
Прежде Региса забавила и удивляла способность людей печалиться о краткости отмерянного им века: к чему здесь скорбь, если с самой первой минуты в этом мире всякому человеку было подспудно известно, что он не живёт, а лишь постепенно приближается к неминуемой смерти? Её предопределённость примиряла бедняков и богачей, королей и их подданных, хозяев и рабов, склочных мужей и жён, братьев и сестёр – иными словами, всех, кого не могла примирить жизнь. Смерть будто доделывала работу, которую не способны были сделать долгие годы брожения и топтания по земле, и в этом Регису прежде виделась если не красота, то приятно завершённая гармония.
Мне их жаль, сказал он когда-то Детлаффу. И они меня восхищают. Что осталось в нём теперь и от того, и от другого? Что осталось в нём от прежней нерушимой способности удивляться и забавиться тому, как люди жили и умирали? Чья кровь была там, в этом проклятом замке Стигга? Кровь тех, за кого он отдал жизнь, или кровь тех, других, что так сладко и пьяняще когда-то ощущалась у него на языке?
Регис чувствовал, что его мысли непривычно движутся по кругу: будто он не только что уже сказал Детлаффу, что не знает, стоило оно того или нет, а ещё только собирается сказать или, наоборот, уже сказал когда-то давно. Будто он не раздумывал о скоротечности и предопределённости людского бытия ещё в Туссенте и задолго до того, а догадался об этом только сейчас…
Если люди, когда теряют кого-то, чувствуют то же самое, что он сейчас, – медленно, постепенно пробирающееся в нутро нечто, чьё имя ещё не выступило из темноты, — их жизнь ещё мучительнее и горше, чем Регису казалось прежде. Если чужая смерть так отзывается внутри и звенит, как монетка в пустой бедняцкой жестянке, то жизнь, которая ей предшествует, должна быть воистину восхитительной, чтобы решиться добровольно пройти через всю эту юдоль скорби. Чтобы жить короткую жизнь, очевидно, требовалось мужество.
Бессмертие бережёт от многих тягостей. Но иногда бессильно и оно. И тогда, должно быть, бессмертный чувствует то же, что чувствуют обречённые жить без этого дара: горечь, разочарование, боль.
Всему виной, конечно, была его собственная физическая слабость. Регис прожил слишком долгую жизнь, чтобы не отдавать себе отчёта в том, что в ожидающем его бессмертии однажды неизбежно растворится даже то, что он чувствует сейчас и что сближает его с Геральтом, Лютиком, Кагыром, Мильвой и Ангулемой. Когда-нибудь – уже очень скоро – всё, что так остро ощущается сейчас где-то в глубине его неподвижного, словно кровь в кубке, нутра, превратится в воспоминание, а со временем потускнеет и растворится и оно, и тогда о Геральте, его дочери и мужестве жить короткую жизнь и умирать за близкого и тоже смертного Регис станет говорить с уважением, восхищением и лёгким отзвуком удивления.
Он догадывался, что так и случится. Но всё-таки в глубине души рассчитывал на иной финал. Возможно, это и было ответом на вопрос Детлаффа «оно того стоило?». Хотя Регис, вынырнув из водоворота повторяющихся и путающихся мыслей, склонен был по-прежнему считать, что ответа у него пока не было.
Регис медленно поднёс к губам кубок и омочил губы в крови Детлаффа. На вкус она отличалась от живой, тёплой и свежей крови, но это было как будто бы даже к лучшему: в крови, которую один вампир предлагает другому, был особый привкус – привкус привычной им обоим вечности и глубокого, выходящего за пределы всего людского понимания.
— Благодарю, друг мой, — коротко сказал Регис, благодаря Детлаффа разом за всё: и за наполненный без всяких слов и вопросов кубок, и за честный и спокойный ответ.
Он даже за предложение выйти на улицу Детлаффу был благодарен. Судя по звукам, запахам и пробирающемуся в щели ветерку за пределами дома их ждал Скеллиге. Так сразу не понять, насколько большой была деревушка и где именно она находилась, но Регису нравилось уже то, что она совершенно точно не была похожа на всё, что он уже оставил позади – не Туссент, не Велен, не Новиград, не Редания, не Нильфгаард. Скеллиге – это хорошо. Суровый край, с которым Регис в эту самую минуту чувствует сродство: ему помнилось, что обитатели Скеллиге философски относились к смерти. Так, как должно. Так, будто и правда понимали, что смерть предопределена им с рождения.
Регис опустошил кубок и аккуратно поставил его на край тумбочки, а потом подтолкнул подальше по столешнице кончиками пальцев.
— Не откажусь от прогулки, — сказал он, впервые подняв на Детлаффа взгляд.


Вы здесь » Land of a Thousand Fables » darkside » resonance [ca. 1268]


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно