Туссент был похож на волшебный и прекрасный сон даже для того, кто жил жизнью вечной. Поздняя осень, словно разделяя эту необычно юную привязанность Эмиеля Региса, была к этому краю более благосклонна, чем к любому другому известному месту подлунного мира. Туссент рядился в изумрудную зелень и золото, сиял, словно полотно жизнерадостного художника, на котором еще не обсохли краски, пел и пах хмельным весельем. Аккуратные разноцветные домики здесь перемежались с пышными цветущими садами, и, взбираясь все выше и выше по склону Горгоны постепенно превращались в обнятые виноградными лозами виллы, выходящие фасадами на Сид Ллигад. Но драгоценным камнем боклерской короны был, разумеется, дворец – творение неизвестного эльфского архитектора, которое, следовало признать, по-настоящему расцвело под рукой архитектора нильфгаардского.
Эмиель Регис потратил на созерцание дворца издалека, из щедрой тени могучих деревьев на противоположном берегу Сид Ллигада, столько времени, что порой ему казалось, будто закрыв глаза, он мог бы увидеть руку Петра Фарамона, воздвигающую на развернутом на столе пергаменте небольшие террасы с ажурными беседками, остроконечные башни, изящные острые арки, дающие укрытие в жаркий полдень галереи и переходы и дивный мост, соединявший сию сказку с Площадью Спящих Рыцарей.
Сон, который впервые приснился придворному Диветафа, влюбил в себя и Фарамона и сбылся, осуществился и задержался наяву. С тех пор сон этот был хорош. Так волнительно хорош, что порой Регису хотелось пробудиться – из извечного опасения, рожденного многими десятилетиями, оставшимися за его плечами, что всякая волшебная сказка, всякая чудесная неявь затянувшись оборачивается кошмаром.
Регис временами оставлял своих спутников – ведьмака и его друзей – в их собственной прекрасной неяви и уходил к разрушенному эльфскому амфитеатру, который словно менял для него оптику и фокус. С высот захваченного глицинией остова ажурной арки Регис подолгу смотрел на Боклер, размышляя сначала о всяком в нем живущем, следом – о цели их путешествия, которая все отодвигалась и отодвигалась от Геральта, как он ни пытался ее приблизить, а затем – ни о чем конкретном и обо всем сразу. Созерцание Регис полюбил когда-то ровно за это – за изящное и безобидное упражнение блуждания мысли.
В старом амфитеатре, ко всему прочему, было еще одно, собственное очарование, которое не сумели бы понять его спутники, даже если однажды Регису бы удалось убедить Геральта отвлечься от жарких уст чародейки и прийти сюда с ним – пробудиться ото сна тоже. Старый амфитеатр был словно точкой на карте, разделявшей два мира: купающийся в солнце красочный Боклер будто здесь и обрывался, превращаясь за разрушенным полукругом зрительных рядов Сумрачный бор.
Густая чаща, что тянулась от Сансретуры, укрывала пологие холмы и склоны, и, по странной иронии, служила обрамлением для другого сокровища Туссента – мрачного, стыдного, кровавого сокровища, к которому взор Региса всегда тянулся напоследок и будто бы против воли.
Тесхам Мутна.
Регис знал, что когда-нибудь туда придет. И, как ему казалось, он даже в точности предугадал, как это будет – не из прозорливости, а потому, что ему словно было кем-то предначертано пурпурным туманом скользнуть сквозь непролазную чащу Кароберты, обратившись лишь у самых ворот твердыни. Из уважения – под самой первой давно опустевшей клеткой, хотя уважения к Тесхам Мутна он более не питал. Для таких, как он, крепость до сих пор пахла кровью и дурманила этим запахом не хуже, чем Эрвелюс, Фьорано и Эст-Эст вместе взятые.
Он вошел в крепость не спеша и без суеты – как гость. С неясным, не оформившимся пока ни во что сожалением смотрел Регис на могучие деревья, вонзившиеся в тело твердыни и упрямо проросшие сквозь него и из него, на разрушенную наполовину башню, которая еще на его веку наводила ужас на всякого, кто осмеливался устремить взор на Тесхам Мутна, на раскрошившиеся, заросшие травой ступени.
Он пришел, чтобы найти здесь что-то, чему в нем не было названия, словно Тесхам Мутна могла ответить ему на вопрос, которого Регис пока и сам не знал. А может быть, он пришел сюда, чтобы снова сменить оптику, но, не найдя в себе сил признать, что старые твердыни глухи и немы, прикрылся благородным порывом. Как всякий человек. Все же жизнь бок о бок с людьми не проходит даром. И даже, судя по всему, учит другому отношению к ощерившимся разбитыми окнами и заржавевшими баллистами крепостям.
Регис поднялся на площадку, которую не помнил никакой другой. Большое, как и все здесь, травой поросшее пространство казалось ему неизменным. Словно ровно так и было всегда. Хотя когда-то меж перебитыми зубцами наверняка торчали орудия, а его соплеменники, глядя на раскинувшийся внизу Сумрачный бор и невидимую глазу границу между ним и обласканным солнцем Боклером, видели совсем другое – мир жалкий, несправедливый и беспомощно воинственный.
Он зачем-то оглянулся на башню, из которой всякая жизнь ушла так давно, что она успела не только обрушиться наполовину, но и обзавестись трухлявыми, давно забытыми строительными лесами, но ничего к этой башне не почувствовал. Тесхам Мутна была под землей, а не над ней. Это было известно каждому, кто имел кровное право войти.
Регис снял свою дорожную сумку и сел на уцелевший зубец. В Тесхам Мутна все приобретало первобытную ясность – такую, о которой они подзабыли со времен Сопряжения Сфер. Здесь все ощущалось острее – бытие, явь и неявь, кровь, ты сам и чужое присутствие.
— Неожиданная встреча, — не оборачиваясь, спокойно сказал Регис. В Тесхам Мутна его соплеменник не сумел бы застать его врасплох, хотя Регис, признаться, был удивлен. Удивляться он тоже научился у людей и ценил их за эту способность, присущую лишь тем, чье бытие конечно настолько, что неловко поджимает сроками приблизительно с самого рождения.

У них обоих за плечами была жизнь достаточно длинная для того, чтобы они в самом деле могли испытывать искреннюю радость от встречи. Их радость, впрочем, все равно отличалась от той, что испытывал, предположим, Геральт, неожиданно столкнувшись на Пути с Лютиком. Для такой радости они были слишком стары и неповоротливы, слишком хорошо знакомы с закономерностями, которые управляли вселенной.
Встречая соплеменника – Детлаффа – Регис мог оценить деликатность его появления, ненавязчивость общения, изящную простоту их древнего диалекта, который роднил их ничуть не хуже, чем принадлежность к одному виду и к одному племени. Это все были маленькие, критически недостаточные удовольствия для человека, потому что люди, по наблюдениям Региса, привыкли жить жизнь концентрированную, сосредоточенную на ярких и по возможности не очень двусмысленных проявлениях чувств, но также и удовольствия, вполне удовлетворяющие потребности в общении высшего вампира.
Что в Тесхам Мутна позабыл Детлафф? Пришел, как и он, почтить память о том, что забывать не следовало, даже имея в распоряжении вечность? Заглянул, почувствовав его присутствие? Любопытство, Эмиель. Очередная твоя человеческая черта.
— Взаимно, друг мой, — Регис улыбнулся, лишь едва приподняв уголки губ, и встал, машинально отряхнув камзол. – Я полагаю, это упущение для многих, кто в эти земли не возвращается.
Детлафф всегда был поблизости к своему народу, но никогда, пожалуй, по-настоящему вместе с ним. Это вызывало у Региса интерес даже прежде, чем он мог бы уличить себя в обыкновенном человеческом любопытстве. Пожалуй, с тех пор как, проведя полвека в вырытой людьми могиле, он принял решение отказаться от теплой, восхитительно вкусной, с приятной горчинкой страха человеческой крови. Тогда из обыкновенного отшельника Детлафф вдруг превратился в вампира с позицией, которую Регис прежде недооценивал, но до некоторой степени собирался перенять.
Признаться, лучшей компании в Туссенте, чтобы пробудиться от наваждения его обманчиво сказочного облика, было невозможно пожелать, и Эмиель вдруг на краткий миг – в самом деле краткий, в соизмерении со всем остальным – почувствовал себя молодым и разговорчивым.
— Я здесь с друзьями, — скользнув взглядом по фигуре Детлаффа, словно выискивал подсказку, что привело сюда его самого, отозвался Регис и, не помрачнев лицом, добавил. – Мой друг ищет дочь, давно и безуспешно. В Туссенте мы ждем теперь… продолжения пути.
Детлафф, кажется, был невысокого мнения о людях. Должно быть, считал их не более чем суетливыми прожигателями жизни, к тому же, невысоких моральных качеств. Не то чтобы Регис не мог этого понять – отчасти, пожалуй, он даже разделял это убеждение старого знакомого, но в полной мере согласиться все равно не мог. Те друзья, к примеру, с которыми и ради которых он вернулся в Туссент, были людьми – и нелюдьми – в высшей степени достойными. Такими, к которым Регис испытывал, пожалуй, даже особенную, теплую привязанность с легким отзвуком грусти – долго продлиться их дружба, по понятным причинам, все равно не могла.
Будь это в юрисдикции Региса, он предпочел бы не ждать. Туссент пьянил их всех слишком сильно, слишком навязчиво предлагал им разнообразные удовольствия, и за этим, к превеликому сожалению, даже Геральт уже постепенно переставал различать обман. Это было опасно и недопустимо. И тем опаснее и недопустимее, что Регис и сам чувствовал, как его голова хмелеет в Туссенте и разум становится куда ленивее, чем обычно.
— А что ты ищешь в этих краях? – спросил Регис, отводя взгляд от силуэта Дун Тынне, который почти растворился в повисшей вдали дымке. У вампиров не было праздного любопытства. В этом смысле, по крайней мере, как казалось Регису, он были устроены чуть более прямолинейно и просто, чем люди. Спрашивающий желал услышать ответ, а отвечающий имел право от него воздержаться.

На языке, что был древнее этих стен и обеих их жизней, пусть даже и сложенных вместе, суета Туссента, оставшегося где-то внизу, за изломанным позвоночником стен Тесхам Мутна, казалась мелочной и не заслуживающей внимания даже Регису, при всем его заново открытом с помощью Геральта и его друзей сострадании, что уж говорить о Детлаффе.
Дружба, поиски дочери, любовь, верность, отвага, самоотверженность, сострадание, надежда, отчаяние, боль – все это было Детлаффу незнакомо. Незнакомо не по черствости души, не по собственному выбору, не по отличию их племени. Незнакомо – как незнакомо это было и самому Регису, потому что им обоим была уготована жизнь такая длинная, что всякое переживание в ней становилось лишь каплей в бездонном море. Каплей, что остается на ладони, когда достаешь из воды руку. Каплей, которой любуешься в солнечном свете пару секунд, пока до нее не дотянется жар вечного солнца.
Как объяснить надежду? задумался Регис, глядя на соплеменника. Детлафф смотрел куда-то вдаль – должно быть, тоже на Туссент, но едва ли на тот же, что видел перед собой Регис.
— Он не считает, — поймав взгляд Детлаффа, пожал плечами Регис и отыскал в их древнем языке то самое слово, что упрямо вело Геральта вперед. – Он верит. Люди легко ломаются, и правда. Но только в том, что касается костей.
Наверное, – чтобы сказать наверняка, нужна будет еще сотня-другая лет, конечно, — именно это так притягивало Региса к людям. Их упрямая способность верить во что-то, что, как и они сами, было заранее обречено и тронуто проклятием конечности бытия. Их настойчивая жажда жить, несмотря на то, что их жизнь составляла всего один миг от вечности, и проще было умереть. Их любовь друг к другу, – мужчины к женщине, отца к ребенку, незнакомца к незнакомцу – что вела их вперед, к неизбежному концу, что та путеводная звезда.
Регису нравилось наблюдать за людьми, хотя привязавшись к ним однажды, как он позволил себе привязаться к Геральту, Лютику, Кагыру, Ангулеме и Мильве, Регис неизменно начинал сожалеть об этом: подсчитывая за своих друзей их будущий короткий век и заранее готовясь к расставанию.
— Понимаю, — кивнул Регис, и тень улыбки скользнула по его губам. Он и сам устал от вечного праздника и шума людских поселений, и легко, даже слишком легко, мог вообразить, каково здесь было Детлаффу. – Отсюда Туссент кажется иным. Спокойным. Сиюминутным.
Отсюда Туссент, не сказал Регис, уверенный, что Детлафф без слов поймет, был все равно похож на их дом – на место, в котором когда-то задержалось, расселилось и, как могло, обжилось их племя Гарашам.
Регис все же решил сказать об этом, потому что собственные мысли на родном языке вдруг тщеславно показались ему красивыми и уместными в Тесхам Мутна, но Детлафф опередил его еще одним вопросом. По лицу Региса пробежала тень, но лишь на миг. Детлафф, как и всякий его соплеменник, как всякий его друг имел право на этот вопрос. И на все, что за этим вопросом могло таиться – от презрения до обеспокоенности, он тоже имел право.
Не сказать, к тому же, чтобы у Региса не было ответа. Ответ был давно. Не такой красивый и уместный здесь, как размышления об их племени, зато честный. Честный так, как могут быть честными слова того, кто живет вечно.
— Куда меньших, чем я ожидал, — признался Регис и повернулся к Детлаффу, прямо глядя ему в глаза. – Я пришел к выводу, друг мой, что мы переоцениваем человеческую кровь в качестве необходимой составляющей для поддержания нашей жизнедеятельности. И этот вывод, должен признаться, избавил меня от множества напрасных тревог. И телодвижений, — добавил Регис и улыбнулся, чуть приподняв уголки губ.
Второй вопрос, тот, что начинался с «зачем», был сложнее, как все вопросы, которые начинались с «зачем». Он требовал понимания, одинаковой системы координат, сходного опыта, возраста… Столько составляющих и переменных, что Регис ненадолго задумался, подыскивая ответ. Он не сомневался, что спросить Детлаффа побудили не любопытство и не насмешка, а обыкновенный интерес. Интерес того, кто, должно быть, смотрел на все исключительно с высоты вампирских башен – с высоты вечности.
— Мне их жаль, — наконец сказал Регис. – И они меня восхищают. Геральт, тот, что ищет свою дочь, идет вперед упрямо и настойчиво лишь потому, что верит, что она жива. И вера эта зиждется на слухах, которые до него доносятся, но в большей степени – на обыкновенной любви. Обыкновенной для него. И необыкновенной для меня. То, что мы проживаем вечность, они спешат прожить за полвека. В лучшем случае, если повезет, — за век. И это восхитительно любопытно, поверь мне. А порой – даже трогает глубже, чем ожидаешь.

В начале была темнота.
Темнота опустилась на Региса не в одночасье. Она пришла, как приходит ночь, густея сумерками по углам сжавшегося мира Региса, и принесла с собою долгожданное облегчение. До темноты и будто прежде всего, что Регис помнил, была обжигающе белая, пронзительная вспышка, взорвавшаяся у него в голове болью, разорвавшая его на миллиарды частиц. Каждая из этих частиц чувствовала боль одинаково сильно. Так, словно вся боль мира от Сопряжения Сфер предназначалась ей одной. А потом частицы, боль и всё, что Регис мог назвать, всё сущее и вещное в его жизни, соскользнуло в темноту.
Было непривычно пребывать в мире, в котором не родилось ещё ни слова, ни понятия. Регис был свободен, как никогда на своём веку, но его свобода покоилась в саркофаге посмертного существования – в нигде, в никогда, в небытии, которое тоже ещё не обрело своего имени. Ведь даже «ничего» — это преждевременное заключение. «Ничего» — это тоже имя.
В темноте мир кажется то юным и первоначальным, то безвозвратно постаревшим и выцветшим до темноты; то яростно алчущим имён, то столь же яростно их отвергающим. Он – созвездия, вспыхивающее в непроглядной неподвижности. Он мёртвый свет, льющийся сквозь время, от неназванного и неназываемого. Он средоточие холода и тьмы. Он невозвратная молодость и бесконечная старость. Он то, что названо, и то, что названия не имеет. Ничто и всё. Но больше – всё же ничто.
Когда в темноту протягивается чужая рука, Регис чувствует благодарность и страх. Они возвращаются к нему одновременно, называют себя, определивают себя размерами его тела и помогают таким образом самому Регису установить эти пределы заново. Он снова размером с человека, будто частицы, то кружившие, то висевшие в темноте, вновь сложились в единое целое. Не понять, в первоначальное целое или новое, но Регис всё равно испытывает благодарность. И – страх.
Регис даёт имена всему заново, не задумываясь, верные ли то имена, или он просто извлёк их откуда-то из воздуха. Ему просто снова нравится возможность понимать, что смятение, поселившееся в душе, — это страх; и чувство, щекочущее кончики пальцев – тоже страх; и то, что видишь, когда смотришь в темноту, — снова страх; а непроглядность существования – это и есть темнота. И в этой темноте Региса отыскала чья-то рука.
Он находит Детлаффа в темноте, и от радости и благодарности, которые Регис чувствует, темнота расступается, выпускает его в пахнущий солью, рыбой и морем мир, щекочущий сквозняками сквозь неплотно забитые щели дома. Регис мёрзнет как никогда в жизни – с чувством глубокого удовлетворения от того, что смертный зимний хлад пробирается в его тело, но не остаётся надолго, а послушно исчезает, стоит только поплотнее закутаться в одеяло.
Он должник Детлаффа. Регису стыдно, что у него нет то времени, то сил, чтобы об этом Детлаффу сказать. Они мало говорят: недолго и только по простым, понятным делам. Сядь, ешь, подожди. Регис ждёт с когда-то несвойственным ему терпением – кротким и покорным, таким, что он видел когда-то в Новиграде у истинных, не облечённых властью жрецов Вечного Огня. Регис ждёт, потому что другого выбора у него нет. Он ждёт и слушает мир.
Мир за пределами их дома шумит морем, изредка отзывается человеческими голосами, и постепенно Регис понимает, что они среди рыбаков и, наверное, среди друзей. По крайней мере, они с Детлаффом здесь уже немало времени, а голоса так и не смолкли и даже не стали тише – значит, всех устраивает соседство. От этого беспокойство Региса затихает. А может быть, от того, что проблему такого порядка он не сможет решить при всём желании.
Иногда Регису хочется встать. Иногда ему кажется, что он уже может. Он пробует в одиночестве, пока Детлаффа нет рядом. Пробует неловко, опираясь то на кровать, то на покосившийся прикроватный столик со свечой, то на самого себя, но раз за разом терпит поражение. Он слаб, и слабость хранит его от самонадеянной глупости.
Однажды утром Регис пробуждается ото сна.
Он лежит и ждёт, когда его разум привычно заполнит сумрак сна, но в голове непривычно ясно. Ясность длится и длится, и Регис думает, что в этот раз, сегодня, на неё можно уже положиться.
Регис осторожно поворачивается набок – продуманное, многократно повторённое безо всякого продолжения движение, в котором Регис уже достиг определённого мастерства. Он лежит некоторое время и снова ждёт сумрака. Сумрак не приходит. Тогда Регис упирается одной рукой, но тут же замирает, чуя чужое присутствие, даже прежде, чем в самом деле переносит на руку вес своего тела.
— Этим утром, — охрипшим от долгого молчания и коротких разговоров голосом говорит Регис, — я необычайно бодр, друг мой.
Это не то, что Регис должен говорить сородичу, но ничего другого у него пока нет. Благодарность так долго живёт в нём, что кажется неотъемлемой частью его существа. Регису кажется, что поэтому он вкладывает благодарность во всё, даже в то, как он принимает руку Детлаффа, опирается на неё и наконец садится.
— Как долго?.. – спрашивает Регис, обрывая себя на полуслове. Он никогда не спрашивал – как долго. Никогда не уточнял – где. Никогда не требовал ответа – как. Теперь Регис надеется, что Детлафф поймёт по родству, без слов, что Регису важно знать.

Относительность переливалась по мирозданию как густая успокаивающая настойка на ягодах, которую Регис когда-то делал для кметов. Когда её оставалось в бутыли совсем чуть-чуть, последние бесценные сладкие капли скользили по мутной стекляшке неторопливо, будто лениво, ловя отсветы свечей. Стоило ли оно того? Как посмотреть друг мой. Как посмотреть.
Память Региса только начинала сызнова растягиваться: она постепенно вмещала в себя названия всех сущих предметов, имена людей и кое-какие события, поэтому доверять ей так, как прежде, Регис не спешил, но всё равно почему-то был уверен, что такой разговор у них с Детлаффом уже был. Может быть, на изломанном позвоночнике Тесхам Мутна, где они встретились… Как давно? Больше года назад, выходит.
Регис пытался, но никак не мог вспомнить, что он ответил – если вообще ответил – Детлаффу в предыдущий раз.  Он только твёрдо помнил, что всё в мире относительно, и даже на жизнь можно смотреть по-разному, пока она переливается где-то в мутной бутылке мироздания тягучей капелькой чужой крови.
Стоит ли одна человеческая жизнь бесконечности в темноте и беспамятстве? Конечно же, нет. А две человеческие жизни? А три? Четыре? Регис подозревал, что если найти в себе физические силы смотреть ещё глубже в суть вопроса, то ответ будет: нет, нет и нет. Людям был отпущен короткий век, и они всячески старались сделать его ещё короче, проживая свои жизни утло и неумело. Они создавали так мало прекрасного и так много разрушали, что их жизни, если взвесить их на весах вечности, не стоили ровным счётом ничего. Кто-то строил дворцы в Туссенте, а кто-то – мог по одной своей прихоти сравнять с землёй целый город. Регис хотел бы помнить об этом меньше или понимать это не так хорошо, но не мог. Он слишком долго прожил с людьми бок о бок, и слишком много печалей утолила его настойка и смыл из чужой памяти самогон.
Он ведь и спас-то дорогую ему жизнь. Отдал свою жизнь, набрякшую от крови как пьянчуга от водки, за жизнь в бесконечность раз более короткую и в бесконечность раз более нужную. Он, Регис, тринадцать месяцев назад был на белом свете никому особенно не нужен: он прошёл вслед за Геральтом и его друзьями такой длинный путь, потому что чужое путешествие и чужие, одной короткой конечной жизнью определенные страдание, счастье и надежда, дали Регису смысл, которого в его собственном бесконечном бытии давно не было. Поэтому, вероятно, можно было считать, что Регис отдал жизнь за любовь отца к дочери и за то, чтобы их жизни длились отпущенный им срок, даже если он был мал. Ничтожно, драматически мал.
Регис убирает руку, которой опирался о тумбочку, и долго смотрит на Детлаффа. Взвешивает в уме каждое слово, что собирается сказать. Размышляет, стоит ли говорить вообще. Для Детлаффа всё это, должно быть, суета. К тому же – суета опасная. И та, на которую сам Детлафф потратил силы, которые могли пригодиться ему для чего-то иного.
— Я не знаю, — наконец признался Регис. Он попытался сидя выпрямить спину, чтобы размять затекшие мышцы, но вышло неловко: словно силы на миг опять покинули его тело, но потом всё же передумали и вернулись слабым, тусклым отблеском его недавней бодрости.
— Что стало с моими друзьями? Что было, когда ты меня нашёл?
Спросить бы ещё, как ты меня нашёл. Но Регис почему-то не очень хочет знать ответ. Он кажется не существенным. Как – это второстепенно для вампира. Как? По чутью. По наитию. По зову соплеменника. Потому что в Тесхам Мутна они тоже говорили о Геральте, а Детлафф был не глуп. Напротив, Детлафф был умён и осторожен. И благороден к тому же. До странности, до ущерба себе благороден.
Теперь, когда Детлафф сидит рядом, Регис не просто может его как следует рассмотреть, он может почувствовать Детлаффа. Не так, как прежде, в Тесхам Мутна и задолго до Тесхам Мутна, когда они оба были юны, а их племя ещё не было рассеяно по свету. Связь ощущается сильнее, глубже, чётче – что-то между ними уже прочерчено в памяти Региса и во всём его существе.
— Где мы? – задаёт Регис ещё один вопрос и замирает, прислушиваясь к миру, который снова пробирается в дом через все щели.
Регису кажется, что он оттягивает благодарность, которую Детлафф заслуживает. И ещё – оттягивает многие другие разговоры. Долгие и не состоящие из коротких вопросов и коротких, неутешительных ответов. Он не готов к такому и в этой неготовности страшно малодушен – Регис даже не хочет знать на самом деле, что стало с его друзьями, потому что в его памяти, постепенно приходящей в норму, как будто отыскались ещё не все имена. И обидно забыть кого-то важного. И ещё обиднее обнаружить, что кого-то важного он вспоминал зря – больше не пригодится.
Стена напротив смотрит на Региса привычным нагромождением склянок на полке. Подмигивает пристроенными с правого края, чтобы удобно было взять, выходя из комнаты, инструментами Детлаффа. Дом – забавно произносить это слово, имея в виду и строение, и что-то ещё, глубоко прорастающее в каждого, у кого этот «дом» хоть раз был, — кутает Региса в привычную темноту слабости и усталости и забирает на время все вопросы, которые он собирался задать.
Остаётся один вопрос. И он чрезвычайно прост. Голоден?
— Да. Не отказался бы перекусить.