Всякий к северо-востоку от Понтара знал, что Витольд фон Эверек – удачливый сучёныш. Из тех, кого фортуна вела по жизни за руку: он выбирался из груды чужих тел, когда всем казалось, что братья фон Эверек наконец похоронили сами себя заживо под телами тех, кого убили; он въезжал во двор на одном только стремени, по случайности зацепившись за него сапогом, когда все думали, что он свернёт себе шею, упав с норовистого коня, и, отряхнувшись, отправлялся на очередную попойку; он врывался в любую драку, не задумываясь ни одного лишнего мгновения, но всё равно по наитию знал, что делать, чтобы вместе с чужой жизнью забрать себе очередную победу.
Человек выдающегося, парадоксального и ничем не заслуженного везения, по мнению первого ректора Оксенфуртской Академии, доктора, писателя и мыслителя Никодемуса де Боота, Витольд фон Эверек заслуживал не просто пристального, но даже научного внимания. Возможно, даже тщательного изучения и отдельной монографии, продолжающей намеченные в «Размышлениях о жизни, счастье и благополучии» мысли о сущности убийцы, который, будь он хоть судья, хоть реданский дворянин, хоть король или сам иерарх, всё одно – преступник, заслуживающий наказания вне зависимости от мотивов и внешних обстоятельств.
Вот только незадача – пятого июня одна тысяча двести семьдесят второго года, в присутствии Никодемуса де Боота, Витольд фон Эверек скончался, не успев завещать своё тело и дело науке в общем и Оксенфуртской Академии – в частности.
Потому что ни одно везение, размышлял Никодемус де Боот, разглядывая бледное, с заострившимися чертами лицо Витольда фон Эверека, не спасёт от черепно-мозговой травмы. От неё же, впрочем, не спасли ни наложенные Никодемусом де Боотом швы, ни сделанные им примочки. Череп, сказал крутившийся под ногами в имении фон Эвереков прихвостень, расплющили, что яичко. Хрясь, хлопнув ладонью о ладонь, продемонстрировал он Никодемусу де Бооту, когда притащил тело Витольда фон Эверека, и всё. Хрясь об стол, как алкаша в корчме. И всё.
Так проходит мирская слава, с грустью отметил про себя Никодемус де Боот и отвёл взгляд от коченеющего тела фон Эверека, чтобы поглядеть на то, какой чудесный занимался за окнами рассвет, нежным золотисто-розовым светом подсветивший трепетные листочки садовых деревьев, подкрасивший вывешенные к свадьбе флажки и гирлянды и выбеливший мрамор садовых статуй до неестественной, потусторонней красоты.
Никодемус де Боот, сроду никогда не испытывавший жалости к преступникам, вдруг почувствовал на душе какую-то неприятную тяжесть. Нет, конечно, дело было не в Витольде фон Эвереке. И даже не в том, что так бесславно канула в небытие задумка блестящего и остроумного научного исследования человеческой природы. А в том, что свадьба, к которой в саду фон Эвереков готовились из упрямства, потому что отказывались готовиться к похоронам, была, ко всему прочему, ещё и свадьбой лучшей ученицы медицинского факультета Академии. И если в отношении жениха у Никодемуса де Боота были некоторые сомнения, невеста, на его взгляд, заслуживала величайшего счастья – как всякий, кто спасал жизни при Бренне и прошёл сквозь мариборскую Катриону. Девочка выдающегося, парадоксального, но заслуженного везения. И такая судьба, такая судьба… Бедная Шани только под утро смежила веки в соседней комнате, и знать не знала, что ложится спать невестой, а проснётся – вдовой.
Выполняя свой последний скорбный долг перед пациентом, Никодемус де Боот, отринув грусть, накрыл Витольда фон Эверека белоснежной простыней. Накрыл неторопливо, как накрывают только мёртвых: таких, что уже не запретят докторам как следует рассмотреть побелевшие шрамы на теле, которые, что карта военных действий на столе у полководца, расчертили бесславные деяния Реданской Вольной Компании, о которых знал каждый в Редании. Да и в Темерии, говорят, тоже знали. Никодемус де Боот, признаться, нисколько не удивился бы, если бы и в Нильфгаарде тоже.
— Вот так, — подводя черту под эпохой, в которую ему довелось, но не хотелось, жить произнёс первый ректор Оксенфуртской Академии. Вознаграждение за свои труды он брал новиградскими кронами, и их тяжесть в левом кармане сюртука, аккурат под вышитым кадуцеем, утешительно уравновешивала печаль, которую Никодемус де Боот испытывал, так сказать, in absentia, за свою спящую студентку.
Доктор неспеша задёрнул шторы, закрывая от покойника праздничный и недоступный ему теперь мир живых, убрал инструменты в чемоданчик, зачем-то аккуратно повесил в изножье кровати полотенце, которое теперь не придётся прикладывать к чужому горячечному лбу, и, ещё раз оглядев просторную комнату, кивнул самому себе и направился к выходу.
Под ботинком Никодемуса де Боота скрипнула половица у самой двери. Скрипнула громко и странно. Так, словно это была и не половица вовсе, а, скажем, какая-нибудь старинная кровать. Никодемус де Боот замер, уже коснувшись кончиками пальцев холодной ручки двери. За спиной у Никодемуса де Боота кто-то жадно схватил ртом воздух.
— Сучий потрох! Я чё те мертвяк какой?
Никодемус де Боот похолодел, сравнявшись по температуре со спасительной дверной ручкой и медленно развернулся. Витольд фон Эверек, самый удачливый сучёныш к северо-востоку от Понтара, сел на кровати, выпутал из простыни босые ноги, задумчиво вгляделся в них, о чём-то горестно вздохнул и встал. Обвёл взглядом комнату.
— Ну что за выблядок шторки опять задёрнул, — пробормотал Витольд и прошествовал к окну. Золотисто-розовый рассвет уже растаял, и над зеленью сада раскинулось лазурное, чистое и по-летнему прозрачное небо. Витольд распахнул окно и с удовольствием перевесился через подоконник. Никодемус де Боот подумал, что, будь это призрак, он не сумел бы с таким жизнелюбием вдохнуть утренний воздух. Да и опереться о подоконник бы так не сумел.
Витольд, тем временем, открывая шторы, добрался до круглого стола с тазом для умывания. И, ничтоже сумняшеся проигнорировав кувшин, просто опустил голову в воду. Никодемус де Боот досчитал до пяти и зачем-то ущипнул себя за тонкую, болезненно чувствующую реальность кожу между большим пальцем и указательным. Его пациент отряхнулся, отфыркиваясь, как пёс, и невозмутимо прошествовал к нему, Никодемусу де Бооту, словно хотел и его забрать с собой на тот свет.
— А ты не стой столбом, — дружелюбно посоветовал Витольд. – Долго будешь стоять – окочуришься. Зуб те даю, дуба дашь. Нехорошо это. Не по-людски. Свадьба всё-таки в доме.
— Но… — начал было Никодемус де Боот, ещё не зная, что продолжить ему было не суждено, потому что его недавний пациент невозмутимо отодвинул его плечом и, как был в похоронном неглиже, пошлёпал куда-то по дому. – Постойте! Милсдарь! Но у вас же…
Витольд остановился и повернулся к доктору, сдвинув брови.
— Чё? – спросил он, вглядываясь в бледного как полотно докторишку. Тот зачем-то выразительно пощупал затылок. Витольд сдвинул брови ещё сильнее, но машинально потянулся пощупать свой. – Ах это. Ну так чё… До свадьбы заживёт, — хохотнул Витольд, нащупав кончиками пальцев тонкий шов, — бывай.
Голова ныла, но не взаправду. Так, чуть-чуть. Как наутро после хорошей пьянки. А он-то думал, уже всё. Хрясь – как яичко о стол. Но нас так просто не изжить. Мы поборемся ещё. За эту новую жизнь. Сучий потрох, когда-то он всё-таки трахнул удачу. И хорошо так трахнул. От души.
— Ольгерд! Шани! – заорал Витольд, проходя по второму этажу к лестнице. – Чё так тихо стало? Где все? А свадьба? Где она пела и плясала?! Эй!